Из жизни планшетной крысы. Журнальный зал Кочергин записки планшетной крысы читать онлайн

Эдуард Кочергин. Записки Планшетной крысы. - СПб.: Вита Нова, 2013.

Спросите мальчишку-дошкольника о самых значимых людях в жизни - он, конечно же, назовет маму с папой и бабушку с дедушкой. Еще - любимую воспитательницу в детском саду, красивую девочку Настю из его группы, друга Сашку из второго подъезда и какую-нибудь тетю Свету - мамину подругу, которая всегда заваливает сладостями. Задайте этому пареньку аналогичный вопрос лет через двадцать - список точно изменится. И станет куда обширнее. Родители, скорее всего, останутся, а вот на место тети Светы и красивой девочки Насти придут совсем другие люди. Еще через пятьдесят лет вчерашний мальчишка перечислит вам десятки замечательных людей, встретившихся на его пути и оставивших неизгладимые следы в его памяти.

Запоминаются всегда наиболее яркие личности. Вы вряд ли сможете назвать абсолютно всех своих одноклассников, однокашников и товарищей с прежних мест работы. Впрочем, среди них непременно отыщутся те, о ком стоило бы поведать публике.

Читать мемуары людей известных интересно вдвойне. На страницах воспоминаний знаменитых музыкантов обязательно найдутся имена их коллег и личные истории, связанные с увенчанными лаврами приятелями. Прославленные писатели неизбежно поделятся байками с участием своих друзей - таких же прославленных писателей и поэтов. Ну а опытные политики раскроют факты, о которых никогда не расскажут в учебниках истории.

Новая книга Эдуарда Кочергина «Записки Планшетной крысы», автобиографиче-ские рассказы из которой публиковались в «Знамени» в 2010-2012 годах, - мемуар своеобразный: большинство героев - знаменитых личностей - уходит на второй план, уступая место людям, привыкшим всегда находиться за кулисами.

На протяжении сорока с лишним лет Кочергин занимает пост главного художника петербургского Большого драматического театра. Судьба свела его с выдающимися режиссерами и легендарными артистами, однако «Записки Планшетной крысы» в значительной мере посвящены вовсе не им, а маленьким, зачастую даже малоизвестным людям, благодаря которым живет театр.

«Планшетная крыса - шуточное внутритеатральное звание. Присваивалось оно опытным, талантливым или, как говорили в стародавние времена, хитрым работникам театрально-постановочных частей и декорационных мастерских». Таким образом, одна Планшетная крыса решила нам поведать о своих коллегах, заслуживающих право носить этот необычный титул.

В первой главе с характерным названием «Осколки памяти», которым, по идее, можно было бы вовсе назвать всю книгу, автор сравнивает театр с большим кораблем. Чтобы корабль уверенно шел по морским просторам, нужен не только опытный капитан и энное число матросов - должна быть слаженно работающая команда. В системе важен каждый, даже самый маленький винтик. Имена этих «винтиков» Кочергин и начинает перечислять. Вот «боцманы» - машинисты сцены Быстров, Велимеев и Азриэли, вот великолепный плотник Сильвестров, вот «театральные немцы» Гофман и Нейгебауэр, вот гениальные художники-исполнители Мешков и Зандин, вот художник-макетчик Николаев, вот аппликаторша и бутафорша Каренина, вот «капитаны театрально-постановочного дела» Герасименко и Куварин, вот «классики театрального света» Климовский и Кутиков… Для каждого, с кем в разные годы довелось поработать автору, он находит добрые слова. Даже несмотря на то что с некоторыми Кочергину приходилось ругаться и спорить, он безоговорочно признает их мастерство и профессионализм.

Уже в первой главе начинают проскальзывать достаточно горькие мысли, которые повторятся в книге несколько раз. Суть их можно свести к строчкам Лермонтова: «Да, были люди в наше время, // Не то, что нынешнее племя…». Автор отмечает, что многие сегодняшние работники театра - не чета большим мастерам эпохи его молодости. Они трудились сами, не переваливая работу на младших коллег. Они не требовали дополнительной оплаты за изобретенные и прекрасно реализованные творческие идеи. Они не гнались за званиями и наградами. Они служили настоящему искусству, а не отрабатывали оговоренные по договору часы. В повести «Медный Гога», входящей в книгу, автор замечает, что сейчас «от нас, художников, нужна элементарная оформиловка, не более того», хотя раньше режиссеры выстраивали целую постановочную философию и ставили работникам сцены сложнейшие и в то же время невероятно интересные задачи.

Что же это - распространенное среди людей с опытом мнение: «В наше время даже солнце светило ярче…» или все-таки справедливая обида на новую формацию театральных деятелей, заменивших серьезное искусство скандальными перфомансами?

Кочергин намеренно уходит от подобных мелких споров, предпочитая уделить побольше места на страницах книги незаметным и незаменимым театральным волшебникам минувших десятилетий. Столяры, макетчики, рабочие сцены, художники находили настоящее счастье в работе, создавая своими руками маленькие шедевры.

Профессиональные литераторы и издатели начинают читать любую попавшую им в руки книгу не с обложки и титульного листа, а с выходных данных. Кто выпустил издание, кто редактор, кто верстальщик, в какой типографии печаталось. Это важно, хотя рядовой читатель может до таких сведений, набранных мелким шрифтом на последней странице, и не дойти.

Кочергин с огромным уважением и даже любовью открывает нам не только имена, но и истории жизни почти невидимых театральных работников советских лет. У каждого из них была своя насыщенная событиями оригинальная судьба. Профессиональный химик Булатов, создававший уникальные краски для театральных костюмов и декораций, обожал оперу, великолепно готовил и владел искусством вырезания из бумаги. Неразговорчивый столяр-вепс Щербаков, потрясающе орудовавший маленьким топориком, героически прошел Великую Отечественную. Художник Клавдий Ипполитович по проз-вищу Бегемотушка оказался настоящим знатоком и ценителем старинных вещей. Макетчик Николаев, чье детство пришлось на суровые блокадные годы, стал Кочергину надежным и верным попутчиком в странствиях по русскому Северу. Многие истории, увы, заканчиваются печально. Щербаков, так и не дождавшись внука-наследника, которому можно было бы передать свой чудо-топорик, отправился в последний путь в сделанном собственными руками гробу. Жизнь Бегемотушки оборвалась до суда за спекуляцию антиквариатом. Артист Шамбраев, придумавший удивительный театр кур, умер от инфарк-та, когда его выжили из квартиры и съели его дрессированных несушек. Не успел довести до ума свой медвежий театр цирковая легенда Филатов. А король клоунов Хасан Мусин начал спиваться после нелепой и страшной уличной истории с бутафорским наганом, «убившим» грабителя.

Существенная ценность книги заключается именно в том, что автор «Записок…» возвращает к жизни забытые многими, а то и вообще неизвестные имена. Однако неизвестные имена в произведении тесно соседствуют с известными. Образно говоря, автор открывает перед нами двери в мир знаменитостей советской эпохи, с которыми ему было суждено вместе работать какое-то время. Читатель может узнать такие вещи, о которых в официальных биографиях обычно умалчивается. К примеру, режиссер Борис Равен-ских, хоть и обладал жутко сложным характером, всегда твердо знал, чего хотел, и умел ставить точные задачи. Настоящий «мудрец древнего цеха актеров» Олег Борисов также предстает в книге в новых, глубоко личных образах. Несколько закулисных тайн откроет нам автор в повести «Медный Гога» - и тайны эти будут связаны с именами Ефима Копеляна, Сергея Юрского, Владислава Стржельчика. Сама же повесть занимает в книге особое место. Посвящена она Георгию Товстоногову и построена в форме диалогов автора с памятником Мастеру, установленным несколько лет назад в центре Петербурга. Каждая «повиданка» с «Медным Гогой» вызывает воспоминания об этапах совместной работы. Общие замыслы, репетиции, спектакли, зарубежные поездки… Было много сложностей и преград, однако достижения и победы все компенсировали. А сейчас БДТ уже не тот, да и великие мастера уходят.

Люди посещают кладбища, чтобы постоять возле могил ушедших близких, вспомнить славные моменты из прошлого, когда все были живы, рассказать о нынешних делах. Примерно так и происходит общение Кочергина с умершим почти двадцать пять лет назад Товстоноговым.

Памятник Георгию Товстоногову стоит в сквере, носящем его имя. Его же имя в 1992 году присвоено Большому драматическому театру. Хочется верить, что благодаря «Запискам Планшетной крысы» оживет и память о малоизвестных театральных мастерах, чьи имена и фотографии приводит в своей книге Эдуард Кочергин.

Удивительные истории театрального художника

Кто такая планшетная крыса и чем она отличается от амбарной? Тем, что эта - планшетная - не что иное, как почетное звание. Его удостаивались мастера театра, достигшие в своем ремесле высот. Один из них - замечательный театральный художник Эдуард Кочергин - написал книгу «Записки Планшетной крысы». Труд оказался настолько востребованным, что пережил уже второе издание. Мимо него никак не мог пройти обозреватель «МК».

Эдуарду Кочергину уже 77. 50 из них он проработал в легендарном ленинградском (теперь питерском) БДТ на Фонтанке. Человек с удивительной судьбой, острым взглядом, прямым характером, который принес ему немало сложностей. А что делать таланту - или правда, или никак. Третья по счету книга - только правда.

Ее герои - те, кого не принято даже упоминать не то что в рецензиях и статьях, даже в театральных программках. Это те самые планшетные крысы - бутафоры, макетчики, красильщики, закройщики и представители театральных профессий, без чьих рукотворных работ и таланта не мог обойтись советский, а позже российский театр.

Планшетная крыса - не образ. «Шутовское посвящение в сан Планшетной крысы происходило раз в год в день святого Новгородского епископа Никиты - 13 февраля по новому стилю. Этот святой считался не то покровителем зубасто-хвостатой живности на земле, не то борцом с ней, во всяком случае, день памяти его являлся самым благотворным днем борьбы с крысами, - пишет в начале книги Кочергин. - Посвящала в сан высокая комиссия, состоявшая из именитых, мудрых театральных профессионалов, обладающих с давних времен этим славным титулом. Обряд проводился в затемненном, закрытом от посторонних живописном зале театральных мастерских, при многочисленных свечах, и иронически имитировал масонскую церемонию. Члены комиссии в треугольных колпаках с кисточками восседали у восточной стены зала за длинным столом, покрытым мышиного цвета сукном. От макетной через весь зал к центру стола вела такого же цвета дорожка. Посвящаемого выставляли на нее, и по звону колокольца главного заседателя виновник начинал медленно приближаться к столу под звуки марша солдатиков из балета Чайковского «Щелкунчик».

Да уж, обряд сей имел характер более чем театральный, и новый посвященный получал заветную шкатулочку, в которой лежал (внимание!!!) засушенный мышиный хвостик. Кочергин застал несколько выдающихся планшетных крыс и подробно, вкусно описал их в книге.

Поразительные портреты скромнейших людей - осколки императорской армии, чудом сохранившиеся в театрах, последний портной из деревни, - строивших мундиры (именно строивших) для членов царской семьи, крестьянин-вепс с чухонского хутора. Удивительные мастера, удивительные судьбы. Вот, например, последний швальник российского императора. Швальник хоть и похож на ругательную «шваль», на самом деле означает «военный портной». Звали его просто Александр Сергеевич, а его деды и прадеды, холопы Романовых, шили своим боярам военное обмундирование. Но будем точными по Кочергину - не шили, а строили военные мундиры, потому как:

«В них хребет человеческий выпрямлялся, в седле воина держал. А в теперешнем, шитом, ты уже не воин, а аника-вояка… Уважение к делу потеряли, вот и слова пошли не те. Смысел слов перевернут, и жизнь вся наша наоборот-нашиворот покатилась. Ранее у нас портачить значило портки тачать, и ничего такого плохого в этом слове не было. А счас портачить - портить значит. Ходите вы в порченом, и сами-то порченые, а что делаете - все портачите, жизнь портите».

Так говорит реальный герой книги театрального художника. И таких на 300 с лишним страниц хватает. Язык сочный, непричесанный, таким сейчас не говорят. Да таких и нет. И время то ушло. А жаль, особенно как почитаешь свидетеля Кочергина и позавидуешь ему: ответственные люди были за слово, с честью, и достоинство имели. Все на продажу - не делали.

	Эскиз декорации к спектаклю "Волки и овцы"

Например, был такой актер Шамбраев, служивший в областном театре драмы и комедии. Острохарактерный, чистой души человек, он пел колыбельные больной и лежачей жене (старше его была лет на 30). И держал в доме куриный театр. Да-да, именно куры были его актрисами - он их дрессировал и тем подрабатывал на жизнь. Когда Эдик Кочергин, тогда еще молодой художник, пришел к нему домой, то лицезрел немыслимое представление: куры ходили строем, по очереди раскланивались. Или мебельщик Иван, вепс по народности, делал мебель без единого гвоздя - кровать, шкаф, буфет. Малоразговорчивый, к тому же беспалый, он творил настоящие чудеса. В доме у него, за шкафом, стоял гроб, также сделанный без гвоздей. В нем его и схоронили. «Знатную сработал для себя домину», - восхищенно говорили другие мастера, без ужаса принимавшие сам факт смерти: Бог прибрал человека.

	Эскиз костюма Телка к спектаклю "Король Генрих IV"

Интересны «Записки Планшетной крысы» с исторической точки зрения: много фактов, о которых даже опытный театрал не подозревает, и смешного в них хватает, и невероятного. Некоторые факты режимной Совдепии потрясают. Да не была она режимной, если в ней директор театра Янковский (умница, полиглот) погасил жуткую бабскую интригу с помощью аморалки. А дело было так: кинули Янковского в театр, где труппа сожрала худруков и вообще был кошмар. Не робкого десятка человек оказался, раз согласился войти в клетку с разбушевавшимися «хищниками», но поставил руководству города два условия: ему выделят машину «Волга», по тем временам жуткий дефицит, и шоферу в два раза поднимут зарплату. Выхода нет - на условия согласились.

Директор появился в театре в сопровождении высокого красавца шофера Миши, и за несколько дней они новенькую «Волгу» переоборудовали в уютное гнездышко, сняв переднее сиденье. Дальше события развивались так: с утра Миша уезжал в лес с одной из актрис-заводил - и возвращал ее к вечеру притихшей и милой. Два месяца актрисы у Миши менялись, обстановка в театре постепенно успокаивалась, пока скандал не превратился в штиль. Миша уволился, вернулся в свой таксопарк, где его и нашел директор Янковский. Возможно ли такое сегодня? И найдется ли в директорском корпусе такой остроумец? Вряд ли. Социальные сети поднимут такой вой, что директору, усмирившему труппу таким образом, впаяют срок.

	Эскиз костюма Генриха IV к спектаклю "Король Генрих IV"

А жалостливого сколько у Кочергина, а нежного и пронзительного - сердце сжимает, но… Вот что удивительно: при всей любви, с какой описаны люди, у Кочергина грустно кончается каждая глава. А может, потому, что с любовью - потерял человека, ставшего для него за долгие годы чем-то особенным, неформальным. И в связи с этим - несколько пронзительных глав, посвященных величайшему режиссеру прошлого века Георгию Товстоногову. Они писаны в виде «повиданок», то есть свиданий с режиссером, которого уже нет в живых. Кочергин приходит к памятнику, что поставлен возле дома мастера, и разговаривает с ним. А иногда и водочку с ним выпивает. Степень открытости и распахнутости автора даже пугает.

Звоню в Петербург Эдуарду Кочергину:

- Эдуард Степанович, а я помню в МХТ еще Лизу-красильщицу - удивительная была мастерица…

Что вы, во МХАТе (я там четыре спектакля выпустил) были потрясающие мастера. Я там застал Серебрякову, дочь знаменитой художницы, она работала главным исполнителем. Мне повезло: я не просто знал - я работал с этими людьми. Красильщица... Да ей по телефону скажешь: «Сделай на полтона светлее» - она все понимала. А сейчас художники таких простых вещей не знают, как те люди без образования. В Питере у нас была потрясающая бутафор Маша - так ей все театры города заказывали овощи и фрукты, так она их шила. Отлично зарабатывала.

Но все они у вас настолько подробно описаны, так сохранена речевая характеристика каждого, местами заковыристая, как будто вы вчера с ними расстались. Вы записывали за ними?

Нет, наверное, у меня память такая хорошая.

- Насчет куриного театра… Это действительно было так уникально, не могу представить?

Конечно, совершенно невероятное зрелище. И артист этот был удивительный, физиологичный - таким был только Евгений Лебедев. Дело в том, что куры - это была у него подработка. Тогда все артисты чем-то подрабатывали, зарплаты ведь были небольшие. И Шамбраев дрессировал кур, другой артист прекрасным был сапожником, кто-то переплетал книги… Вот Олег Борисов, между прочим, был исключительный переплетчик, хотя известный, с хорошим заработком. У него была шикарная библиотека, но он при этом делал самую чистую и самую вкусную водку, которую я только пил. А его соленья - грибочки, кабачки, цветная капуста, арбузные корки, морковь?.. Да ничего вкуснее нельзя было представить! И актер гениальный. Хотя никогда так себя не называл. Однажды только мне, когда я похвалил его переплеты, сказал: «Слава богу, на старости есть чем кормиться».

Знаете, как-то грустновато после вашей книги, потому что понимаешь, что таких уникальных мастеров не осталось. Да вы, собственно, и сами об этом пишете.

Сейчас все изменилось. Ручной труд, все руками делали, и не было таких станков, как сейчас. Я рассказывал Иосифу Бродскому, когда он четыре с половиной месяца жил у меня в квартире, с кем я работаю в областном театре драмы и комедии, - он очень хохотал и восхищался.

Вы пишете, что исчезли режиссеры, которые готовы рисковать и которые ценят работу художника, берут от него идеи…

Сейчас художники обслуживают режиссеров. Да, еще есть Додин, который работает с Боровским, есть Женовач… А большая часть использует художников как оформителей. Не могу сказать, почему так происходит. Время другое, да и люди. Я встречался и работал с режиссерами очень образованными. Вы знаете, что Товстоногов, кроме того, что он был очень умный и остроумный человек, прекрасно владел двумя языками - французским и немецким? Он пьесы, что ставил, наизусть знал. А сейчас резко упали культура и образование - ну просто стыдно. Главное сейчас - амбиции. У Товстоногова амбиции были другого порядка. Однажды я его спросил: «В чем суть вашей профессии?» Он ответил: «Философия крошки Цахеса: все хорошее - все мое». То есть он брал лучшее от всех людей, что его окружали, а не демонстрировал себя.

А в чем суть профессии художника театрального? Мне понравилось, как на этот вопрос отвечает в своей книге Эдуард Кочергин: «Театрального художника руки кормят, ноги носят, глаза рыщут, а башка в четырех углах пятый ищет».

, опубликованной еще в конце прошлого года в «Знамени», реквием по ушедшей эпохе, титаническое lamento последнего из могикан, обреченного безмолвно наблюдать за разорением родовых гнезд. Пережив годы безвременья, сегодня хранитель традиций товстоноговского театра стоит у истоков нового БДТ, пересочиняемого худруком театра Андреем Могучим . Именно в Большом драматическом, с историей которого имя Кочергина связано неразрывно, в сентябре состоится презентация «Записок планшетной крысы». Право первой публикации фрагмента книги издательство «Вита Нова» любезно предоставило COLTA.RU.

Об одном вздохнешь, а всех жалко…
Гаврилиха, уборщица мастерских Театра им. В.Ф. Комиссаржевской

К нашему Бегемотушке, царство ему небесное, мудрость блатярского мира «жадность фраера сгубила» враз подходит. А кончился он с испугу прямо в суде на глазах людишек, пришедших слушать дело. По первости никто не понял, что с ним случилось. Судья по второму разу спрашивает Клавдия Ипполитовича, то есть Бегемотушку, о каких-то бокалах венецианского стекла, а его уже нет - он с полу на всех с того света жмурится. И как-то все в быстроте произошло. Поначалу, сидя на арестантском стуле, затрясся вдруг весь, тихонько захрапел, затем скукожился и медленно так стек с него на пол. Уже лежа, еще храпанул в последний раз - и конец, трынь-брынь, нет его, только один ручеек журчит из-под него по плиточкам…

Так докладывал в столярке сотоварищам делегированный театральными мастерскими в Петроградский районный суд фронтовик-орденоносец, токарь по дереву Егорий Гаврилов. Послали его на судилище как представителя театрального месткома от мастерских, а судили там нашего художника-исполнителя Клавдия Ипполитовича, по местному обозванию Бегемотушку, за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах.

Происходило все такое в начале знаменитых шестидесятых годов прошлого века, в эпоху построения кукурузного коммунизма и бурного строительства «хрущевок» в нашем славном городе. Тогда из высокопотолочных коммуналок многие семьи переселялись в малогабаритные, но зато отдельные квартиры - мечту тогдашнего питерского человечества.

Старинная громоздкая мебель: шкафы, буфеты, горки, гостиные и столовые гарнитуры из дуба, ореха, красного дерева и карельской березы, не помещавшиеся в новых квартирах, сдавались в комиссионные магазины за копейки или выносились на помойку. Более дешевого антиквариата не было нигде в мире, никогда и ни в какое время. Посуда, люстры, светильники, зеркала, картины, предметы быта и одежды также продавались за смешные деньги. Мало кто знал настоящую цену всем этим вещам.

В двадцатые-тридцатые годы гэпэушники, энкавэдэшники, партработники получали квартиры репрессированных горожан со всей обстановкой бывших хозяев. В блокаду целые дома города вымирали от голода, и все, что в них оставалось, превращалось в собственность дворников, участковых, управдомов и их челяди. Они сами и в особенности их наследники не разбирались в тонкостях материальной культуры - для них старье было старьем, не более того. Но в городе имелись люди, понимавшие ценность антиквариата, смекавшие, что почем. Многие из них сделали на этой временной неожиданности состояния и буквально за малые гроши собрали целые музеи. К ним и прилепился наш герой Клавдий Ипполитович - Бегемотушка. Случилось все такое как бы случайно, а может быть, и нет.

Несколько раньше печальных событий меня, художника-постановщика из небольшого областного театра, пригласили главным художником в известный городской Театр драмы. Вступив в должность, я, естественно, решил познакомиться с моими будущими мастерами-исполнителями и притопал во двор углового дома на улице Белинского и Литейном проспекте, где в дворовом флигеле обитали художественно-производственные мастерские Ленинградского драматического театра. Я уже знал, что в них работали замечательные театральные мастера: столяры, слесаря, один из лучших бутафоров города - Аркадий Захарович, бывший в войну капитаном «морского охотника», и хороший, но с тараканами, как мне его аттестовали, художник-исполнитель Клавдий Ипполитович, он же Клякса-Бегемотушка по местной неожиданной обзывалке.

Ознакомившись со всеми столярными и слесарными мастерами первого этажа, я поднялся на второй и, пройдя через знаменитую бутафорскую мастерскую, оказался в живописном зале. Метрах в двадцати в противоположном от входа конце за длиннющим столом-верстаком обнаружил грушеобразную женщину непонятного возраста, без шеи, обрюзгшую, с висящими щеками, напоминавшую карикатуру французского художника Домье на короля Луи Филиппа.

Подойдя к этой тетеньке поближе, я вежливо спросил ее:

Скажите, пожалуйста, где здесь находится художник Клавдий Ипполитович?

Как где? Это я и есть Клавдий Ипполитович, - произнесла фигура бабским обидчивым голосом, совершенно не соответствующим имени и отчеству. - А что вам необходимо от меня, молодой человек?

От такой неожиданности я оторопел и поначалу не сразу смог объяснить, что пришел специально - знакомиться с ним. Но после, узнав, кто я такой и откуда взялся, он вдруг с некоторым кокетством обратился ко мне:

Фу, какой вы молодой, однако… Я представлял вас посолиднее.

Виноват, к сожалению, солидным не вышел, но, надеюсь, со временем забурею, - ответил я.

«Да, на “он”-то оно не тянут - оно и есть оно, не более того».

Спускаясь в столярку, подумал, что Клавдий обличьем своим более соответствует кликухам, чем имперскому имени и древнегреческому отчеству. Покидая мастерские, пожаловался столярам на себя, что их Клавдия Ипполитовича поначалу принял за бабу.

Нет, оно у нас не баба, у них дочь есть.

Ну и что, у тетенек тоже дочери бывают.

Но у них и жена есть, ее оно Мамуткой зовут, а дочурку Тютелькой. Тютелька удалась на полголовы ниже папани, эдакая грушка сорта «дюшес» на ножках, - разъяснил мне с неким прищуром особенности Бегемотовой семьи главный столяр Василий Степанович.

А за что вы его до среднего рода опускаете?

Вы ж видите, у них нет мужского обличья. На их жирном подбородке отродясь ни одного волоска не водилось. Оно и бабам-то не бабой кажется, а просто каким-то гемофодием, прости Господи, - ответил мне старый Степаныч. - И баба не баба, и мужик не мужик. И то ни се, и черт-те что. Им и поперечить не смей: что не по ним, тотчас в истерику впадают, так визжат весь день - как хряки резаные, обиду какую-то вытряхивают на всех, даже у нас в столярке слышно. Лучше к ним не подходить в эти моменты. Да, на «он»-то оно не тянут - оно и есть оно, не более того. Оно к нам не спускаются, им с их горной возвышенности в нашей подклети делать нечего, оно других кровей. Мы для них - букаши деревенского разлива. А оно - фигура, парящая в тумане облачном, поднявшая себя над мешком жизни. Их нутро звука пилы не выдерживает, колыхаться начинает. Мы для них - стружка сосновая, не более того. Про них и слова какие-то смешные изо рта выпадают…

А что говорить? Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский - все к ним подходит! - распалившись, выдохнул обиды на местного художника столярный токарь-орденоносец Егор Гаврилов.

Он там наверху, когда в раж войдет, начинает пол над нами топтать, представляя, что нас топчет, - добавил театральный плотник Иван, вепс, между прочим.

Беда прямо какая-то!

Что же они не поделили, да что им делить-то? Драматургия на подмостках мастерских - коса с камнем сошлась. Но мне ведь в этой беде работать придется со всеми.

Вы пустяки наши близко к сердцу не принимайте. У Клавдия Ипполитовича - гордыня великая, а так он неплохой, и специалист по вашей части хороший, - успокоил меня на прощание Василий Степанович.

В те небогатые годы люди в мастерских организовали складчину - готовили и обедали у себя в отгороженной от столярного зала клети. Продукты заготавливали загодя. Картошку, капусту, морковь, лук, чеснок, огурцы привозили в начале осени с дач и деревень. Капусту квасили в начале ноября. В выходные дни сентября выезжали на театральном автобусе в леса области за грибами.

Всю снедь держали в толково оборудованном холодном подполье прямо под лестничной клеткой. Готовила обеды жена токарного столяра - Гаврилиха, в официальном звании - уборщица, большая искусница по засолке грибов, капусты, огурцов и прочих наших вкусностей.

Обед состоял из хорошего куска тушеного мяса, вареной или жареной картошки с квашеной капустой, на столе всегда стояли глиняные миски с солеными огурцами и грибами. Порции подавались гулливерские, и все это за тогдашний полтинник. Свежее мясо поставлялось из углового гастронома, что на Литейном проспекте, самими мясниками, дружками наших столяров. За это последние точили мясникам ножи и угощали первоклассным самогоном под квашеную капусту.

Клавдий-Бегемотушка единственный из всех работников мастерских не участвовал в артельных обедах.

Оне у нас не обедают, им у нас кислой капустой пахнет. Да с нее наши столярные утробы нечеловеческие звуки производят, что дурно для них. Оне наверху у себя сладенький мамуткин гостинец с чайком переваривают. Жадный ендивидуальный тип, одним словом… - комментировал токарь отсутствие художника в цеховой складчине.

«Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский - все к ним подходит!»

Ну и что с того, что он сладенькое любит, - защищала его Гаврилиха. - У Клавдия Ипполитовича, наверное, желудок порченый для нашей простой пищи. А жадный - так это с блокады, голодал долго. Зато посмотрите, с каким удовольствием он буквы для рекламы выписывает. У него в этот момент даже язычок изо рта торчит и слюнка капает.

Действительно, что-то в моем исполнителе было странноватое и неуживчивое. Своей растекшейся фигурой, замороженным, бледным лицом, бабьим голоском и повадками походил он на скопца, евнуха или гермафродитов Маминдю и Папиндю, обитавших на Пряжке в пятидесятые годы.

Но не с лица же воду пьют, важно, чтобы ремеслом владел да цвет чувствовал. Поначалу, конечно, мне от него сильно доставалось, так как характера он оказался безобразного, соответствующего всем анекдотам про женскую логику. Что не по нем - впадал в истерику и весь день брюзжал, вытряхивая из себя обиду. Перед новой работой выламывался, капризничал, обижался непонятно на что. Пугал меня и себя, что у него ничего не получится, что исполнить, как я хочу, невозможно, да и не надо. «Делайте сами, коли уверены» - и так далее. Попытки мои найти мирный, рабочий способ общения с ним не увенчались успехом. В конце концов пришлось мне вспомнить нехорошее, казенное сталинское детство и выпороть Клавдия Ипполитовича по всем правилам многоэтажного русского языка. Как ни странно, эту музыку он понял сразу и, оглазив меня, с удивлением и испугом подчинился, признав во мне главного художника театра. Позже, через некоторое время, осторожно спросил, где я такому русскому языку обучился, уж больно он гипнотический.

Художником Бегемотушка оказался профессиональным, цвет чувствовал абсолютно, рисунком владел, работал честно, и я стал относиться к нему с уважением.

До заработков был больно охоч. Основные свои деньги делал на рекламе, шрифт знал совершенно и действительно писал его с удовольствием, наклонив голову и высунув язык. Брал много заказов со стороны. Я не возражал - хорошо, когда человек умеет зарабатывать. Он же оправдывался:

У меня в доме на полках две крупные пташи с открытыми ртами - Мамутка и Тютелька сидят, пропитание требуют. А здесь за каждую букву деньга идет по расценкам. Все законно, только сноровку имей. Вот смотрите - ап! - и буква готова, двадцать копеек, а к ней еще одна - оп! - уже сорок. Снизу столяры завидуют, что зарабатываю много и быстро, - пускай попробуют. Я с двумя работами справляюсь - и художник-исполнитель, и всю рекламу для театра делаю. За рекламу платят больше, чем за живопись. Но если честно сказать, работенка мне эта жутко надоела, чего бы другого найти - поживее да подоходнее.

Одной из первых моих работ в театре стал спектакль «Насмешливое мое счастье» по пьесе Малюгина. Это талантливое произведение, созданное по переписке Антона Павловича Чехова с разными людьми, решили по антуражу сделать максимально достоверным, то есть всю мебель, все реквизиты, часть костюмов персонажей купить у населения нашего старого города. У меня уже имелся удачный опыт такого рода в совместной работе с режиссером Камой Гинкасом над спектаклем «Последние» по Максиму Горькому в Театре драмы и комедии. Сорежиссером по «Насмешливому» Агамирзян-постановщик пригласил также Гинкаса, и мы с ним решили продолжить эту плодотворную идею.

По городскому радио объявили, что Театр драмы имени Комиссаржевской к спектаклю «Насмешливое мое счастье» покупает у населения мебель, реквизит, костюмы конца ХIХ - начала ХХ века. И буквально на другой день началось столпотворение. Администраторы не успевали записывать адреса и телефоны жаждущих продать театру все что угодно, намного более того, что мы просили.

С утра в каждый назначенный вторник - выходной театра - вестибюль «Комиссаржевки» был забит огромным количеством питерских старушек с кошелками, старыми чемоданами, баулами, заполненными всякой всячиной: подсвечниками, чернильными приборами, портсигарами, карманными часами на цепочках и без, рамками с фотографиями и просто рамками, старинными фотоальбомами с позолоченными монограммами, остатками фарфоровых сервизов, разного рода статуэтками, зонтиками, стеками, пенсне, моноклями, всевозможными веерами, фраками, сюртуками, шляпами, цилиндрами, шитыми бисером и стеклярусом платьями и так далее и тому подобное.

Короче, для меня выходной превращался в дикий кошмар. К спектаклю требовалось приобрести всего-то несколько вещей, но старушки настаивали, чтобы я забрал у них все, и грозились еще притащить картины, книги, лайковые перчатки, митенки, шляпки, дореволюционные игральные карты и прочее, прочее. Кроме покупки реквизита необходимо было разъезжать по адресам и отбирать нужную мебель. Одновременно с закупками надобно было следить за изготовлением декораций, красить материалы для костюмов и примерять костюмы на актеров.

Я явно не справлялся и поэтому обратился к Клавдию Ипполитовичу за помощью. Он видел мои эскизы, макет, получил копии всех рисунков мебели и реквизита. К моему удивлению, Бегемотушка без колебаний согласился взять на себя этот нелегкий труд по приобретению всех необходимых для спектакля вещей.

Администраторы театра передали ему целую гору адресов питерских старушек. Работать по этой части он начал очень толково. Нашел в питерских домах необходимую мебель, купил абсолютно чеховскую коллекцию зонтиков, тростей, пенсне, очков и так далее.

Для более плодотворной работы Бегемотушка создал целую систему. Аккуратнейшим образом разграфил множество листов большой амбарной тетради, где подробно расписал: имя, отчество, фамилия продавца, адрес его, телефон, что тот продает, какого времени вещь, из какого материала, в каком состоянии, претензия на цену. Ну прямо все анкетные данные. Я даже почувствовал что-то неладное в этом слишком деловом подходе, не свойственном большинству художников. Но потом забыл; он меня спас от ненавистной для меня такого рода кутерьмы. Я ему в ту пору был благодарен.

Спектакль мы выпустили с успехом, все получилось отлично, декорация вызвала большой интерес. Все остались довольны работой, в том числе и Клавдий. Я забыл об изготовленном им «гроссбухе» с адресами старушек. Театр в них более не нуждался. Но оказалось, что наш Бегемотушка продолжал ими пользоваться и тайком шелушил несчастных именем театра, скупая у них по дешевке уникальные музейные вещи за собственную деньгу. Свою комнату в огромной коммуналке на Большой Зелениной улице, что на Петроградской стороне, превратил в хранилище антиквариата.

Заполнив комнату до тесноты скупленным товаром, стал торговать вещицы богатеньким собирателям, причем жестко торгуясь с ними, не уступая назначенной цены. И из профессионального художника перековался в антикварного «жучка», как в ту пору обзывали таких деятелей. Через некое время подвиги нашего Бегемотушки, не считавшегося с законами криминальной среды, его неуступчивость и нежелание делиться с «авторитетами» не понравились крутым воротилам антикварного рынка, и они сдали его милиции. К ним присоединились соседи по коммуналке, наблюдавшие незаконную деятельность художника и враждовавшие с ним много лет.

Милиция, явившаяся на квартиру Клавдия Ипполитовича, обнаружила в его комнате целый склад дорогущих антикварных вещей музейного уровня. Подпольного миллионера взяли под белы рученьки, отвели в легавку и, посадив в предвариловку, стали шить дело о спекуляции в особо крупных размерах. В ту советскую пору существовал закон о спекуляции, в народе называемый «законом о подпольных миллионерах», по которому могли приговорить и к «вышке». Бегемотушка, как известно, не дожил до приговора - умер на пути к нему, умер с испугу.

Покойного не судят, а кто старое помянет, тому глаз вон, - сказал бригадир столяров Василий Степанович после доклада Егория Гаврилова.

Поминали Клавдия Ипполитовича всеми мастерскими в столярке, стоя за верстаком, новой пшеничной водочкой, только что появившейся в магазинах города. Бутафор Аркадий Захарович, морской офицер в отставке, после третьей рюмки вспомнил, что имя и отчество усопшего - Клавдий Ипполитович - с латино-греческого языков означает «хромой конь», а «гиппопотам», то есть бегемот, с греческого - «водяной конь» - вот так-то… После этого сообщения все надолго замолчали и призадумались. В тишине вдруг прорвалась уборщица - Гаврилиха:

Домовину-то для Бегемотушки не купить. Он у нас несоответственный был. Свою, мужики, постройте, мерка-то на него у вас в глазах торчит. А я в Николе Морском в память о нем свечку поставлю да вражду вашу былую отмолю.

Главный художник БДТ Эдуард Кочергин выпустил «Записки планшетной крысы». Корреспондент «Известий» Наталия Курчатова встретилась с мастером, чтобы обсудить выход его новой книги и длительный ремонт исторической сцены.

- «Записки планшетной крысы» - это ваша третья книга, но странным образом первая книга о театре, которому вы отдали всю жизнь. Почему так вышло?

О театре писать сложно. Много ли вы знаете художественных книг о театре? Вспоминаются сочинения Булгакова, да, пожалуй, и всё из широко известного. Меня интересовал театр людей - как незаметных людишек, мастеровых, но при этом очень важных, так и тех, кто на виду, но их я хотел показать с неожиданной точки зрения. У меня была задача не уклониться ни в театроведение, ни в мемуары, а придать всему форму живых литературных историй. Это очень сложно, для этого надо иметь свободу, а какая тут свобода, когда все знают и помнят, кто такие Евгений Лебедев, Олег Борисов, Георгий Товстоногов.

Наряду с историями о людях легендарных вы пишете о собственно «планшетных крысах» - мастерах постановочного цеха. Каким темпераментом надо обладать, чтобы в театре, который живет вниманием публики, оставаться вне поля зрения и не страдать от этого?

Это не вопрос темперамента, это вопрос любви. Как в главе «Лазурь меломана», где речь идет о Константине Булатове, замечательном химике, он мог по эскизу художника сделать именно ту краску, которая нужна. Мог бы, наверное, человек сделать и впечатляющую научную карьеру, но был влюблен в театр и так при театре и подвизался.

Вы описываете эпизод, когда Олег Борисов в вашем первом совместном с Товстоноговым спектакле «Генрих IV» с готовностью принял авангардный по тому времени костюм. А были эпизоды, когда с артистами находила коса на камень?

Конечно, и не единожды. Костюмы к тому же «Генриху IV» артисты обозвали «фартуками», и, например, Ефим Копелян упорно не хотел репетировать в костюме, говоря, что он слишком тяжел. На что Товстоногов ему сказал: «Костюм Кочергина тебе, Фима, значит, тяжел. А не тяжело ли тебе шевелить усами на всех киностудиях страны?»

Товстоногов был человеком колоссальной мудрости и с природным чувством юмора, которое, кстати, нечасто встречается у режиссеров. Он никогда не орал на артистов, не унижал их, но мог сказать такое, что назавтра повторял весь театр. А если кто-то его остроумно парировал, то сам первым смеялся.

У вас репутация человека не только остроумного, но и довольно резкого. Пересказывают историю, как вы надели Каме Гинкасу на голову ведро.

О, это легендарная уже история, хотя вообще-то на голову ведро я ему не надевал. Я просто швырнул в него ведром этим, с краской. Гинкас, кстати, тоже написал книгу, где упоминает этот эпизод.

- А за что швырнули?

Ну, вот он, наверное, подробно и расскажет. Я ограничусь краткой формулировкой: за эгоцентризм. Вообще говоря, все режиссеры эгоцентрики, это такая особенность режиссерского темперамента. Но иногда сильно раздражает.

Какие спектакли лучше получаются - те, где между режиссером и художником тишь да гладь, или те, где идет конфликтная работа?

По-разному бывает. Иногда играешь в поддавки с режиссером - и всё отлично, а иногда ссоришься - и тоже ничего. Но зрителю-то на эту кухню наплевать. Чем хорош театр - главное не то, что было, а то, что есть.

- Реконструкция сцены идет полным ходом , будут восстановлены и знаменитые мастерские театра. В них есть кому работать?

Сложно сказать. В свое время мы годами собирали мастеров для театра. У нас были лучшие в городе мастерские. Все иностранцы, что приезжали, поражались уровню постановочной части. Люди уровня нашей бутафорщицы Крутовой или Бориса Смирнова, мастера по металлу, как вы понимаете, под забором не валяются. Смирнов в свое время сделал для Резо Габриадзе рыцарский шлем, и тот повез его в Швейцарию на съемки. И его сняли с самолета, потому что таможенники решили, что он из Эрмитажа утащил этот шлем. Пришлось мне и Кириллу Лаврову писать объяснительные письма, что шлем сделан нашим мастером из БДТ.

- Вы с Товстоноговым сделали несколько десятков спектаклей. Какие из них наиболее вам дороги?

Тридцать спектаклей, если быть точным. Спросить у художника, какой спектакль ему наиболее дорог, - это примерно то же, что спросить, какой у него любимый цвет. Каждый спектакль - это целый мир, в том числе и в художественно-постановочной части. Заканчивается один мир, начинается другой. Могу только сказать, что с Товстоноговым у нас прекрасные были рабочие отношения.

- Как складываются ваши отношения с новым худруком Андреем Могучим?

Об этом рано пока говорить, идет реконструкция театра, это как раз мое поле деятельности, я в этом принимаю активное участие. К маю, надеюсь, закончим. Коль скоро дойдет дело до постановок, то есть некоторые вещи, которые именно я как художник могу подарить режиссеру. Художник иначе читает пьесу, чем режиссер, наши категории в чем-то более древние: ритм, масштаб и соразмерность, цвета и их воздействие на психологию и даже физиологию зрителя.

Я могу режиссеру этот взгляд подарить, если он захочет воспользоваться. Я работал с великими театральными режиссерами на моем веку - Равенских, Любимовым, Товстоноговым, Гинкасом, Додиным. У меня сложившийся взгляд, и думаю, Могучий понимает, что пытаться как-то гнуть меня и менять - нелепо. Если ему будет нужно то, что я могу и умею, то будем работать.